Шахматист лужин биография. Гениальное решение сложной многоходовки

Самый "теплый", по авторскому определению, роман Набокова - едва ли не наиболее значительное в мировой литературе произведение, связанное с шахматной тематикой, несомненно возвышающее королевскую игру, несмотря на явную неполноценность, болезненность, однобокость главного героя. Таково очарование чудесной, мелодичной набоковской прозы, что уже само по себе предоставление в ней ведущей роли шахматисту, пусть даже человеку малопривлекательному, благоприятно и почетно для шахматного искусства.
Литературное величие Набокова, его чемпионство в области словесности, по-видимому, подталкивало рецензентов связывать само название романа со знаменитой "защитой Алехина" - блестящим дебютным откровением великого маэстро, а многие даже уверяли, что Набоков написал роман о чемпионе мира.
Между тем, для Алехина такое предположение было оскорбительно. Первый русский чемпион мира прославился как человек блестящих и разносторонних талантов. Доктор "обоих прав", он в совершенстве владел основными европейскими языками и по праву снискал себе славу одного из лучших шахматных литераторов. Любопытно, что русский читатель знаком с книгами великого соотечественника в переводах, поскольку Алехин всегда писал на языке своего издателя. В разные годы знаменитый маэстро с успехом испытал себя на поприщах криминалиста и дипломата. Располагая прекрасными внешними данными, Алехин был безупречно светским человеком, пользовался успехом у прекрасного пола и никогда не оставался в стороне от маленьких радостей жизни.
Призовем в свидетели Капабланку.
"Представитель славянской нации, ростом выше шести футов, весом около 200 английских фунтов, белокурый и голубоглазый, Алехин бросается в глаза своей внешностью, когда появляется в турнирном зале, - писал предшественник русского маэстро на шахматном троне. - Он свободно говорит на шести языках, имеет звание доктора прав и по общему развитию значительно превышает уровень среднего человека".
вспоминает, что когда русских участников турнира в Мангейме в 1914 году интернировали в связи с началом мировой войны и поместили в тюрьму, у красавца и здоровяка Алехина начался роман с дочерью тюремщика, что заметно облегчило положение русских шахматистов. Разве можно представить в такой роли Лужина?
Сам Набоков никогда не писал, что Алехин был прообразом Лужина. Почему же так решили "присяжные рецензенты"? В описываемые в романе двадцатые годы в Европе блистало целое созвездие уроженцев Российской империи: Боголюбов, Яновский, Рубинштейн, Тартаковер, Бернштейн. Пожалуй, лишь полудворянское происхождение роднило с Лужиным именно Алехина.
Сам чемпион мира однажды назвал прототипом Лужина Тартаковера. Это, конечно, была шутка: также доктор "обоих прав", знаменитый острослов, едва ли не лучшее перо в шахматной журналистике своего времени, Савелий Григорьевич Тартаковер походил на Лужина не более, чем Алехин.
Несомненно, Лужин - лицо вымышленное, отчасти, возможно, собирательное. Кстати, может ли, вообще, выдающимся шахматистом стать человек уровня Лужина или цвейговского Чентовича? Вопрос не новый; он звучит с момента появления этих героев в мировой литературе. Неплохо разбираясь в предмете, будучи лично знакомым с рядом крупных гроссмейстеров, автор этих строк рискнет ответить определенно: приличным шахматистом-профессионалом человек болезненный, неполноценный, с единственной гипертрофированной способностью стать может. Но не чемпионом мира и не претендентом - для этого необходимо быть личностью, спортсменом с большой буквы.
В целом, в отличие от ряда крупных, но преступно невежественных в шахматах прозаиков (Леонову и Куприну не стоило браться за шахматную тему), Набоков очень хорошо описывает атмосферу шахматных сражений. Великий писатель прекрасно разбирался в шахматах - играл в силу первого разряда, был страстным проблемистом, даже выпустил сборник собственных задач. В описаниях единоборств Лужина с Турати Набоков совсем неплох, а в эпизоде с задачей Валентинова угадывается не только большой писатель, но и эксперт в области шахматной поэзии.
Перечитаем.
"Лужин осторожно поднял веки. Машинально взял листок. Вырезка из шахматного журнала, диаграмма задачи. В три хода мат. Композиция доктора Валентинова. Задача была холодна и хитра, и, зная Валентинова, Лужин мгновенно нашел ключ. В этом замысловатом шахматном фокусе он, как воочию, увидел все коварство его автора".
На мой взгляд, безупречно. Я сужу лишь о шахматной стороне. В целом же, "Защита Лужина", по-моему, отличная книга, но я лишь песчинка в безбрежном океане ее ценителей.

Лужин, не ставший Александром Ивановичем

ГАЛЕРЕЯ

Роман МОРОЗОВ

Лужин, не ставший Александром Ивановичем

В предисловии к английскому изданию своего романа Набоков писал: “Из всех моих русских книг «Защита Лужина» содержит и излучает «наибольшую теплоту» - что может показаться странным, если исходить из распространённого мнения об исключительно абстрактном характере шахмат. В действительности Лужина полюбили даже те, кто совсем не разбирается в шахматах и (или) испытывает отвращение ко всем остальным моим книгам. Он неуклюж, неряшлив, некрасив - но, как очень скоро замечает моя нежная барышня (по-своему чудесная девушка), в нём есть что-то, что перевешивает и грубость его серой плоти, и бесплодность его тёмного гения”. Это так и есть. Александр Иванович Лужин, главный герой романа, образ очень сложный, а в то же время и очень обаятельный. Тайна интеллектуально-психологического романа связана прежде всего с этим образом.

Набоков назвал свой роман «Защита Лужина». Почему именно так? Здесь явно сделан акцент на слове “защита”, ибо для русской литературы характерно название по фамилии одного из персонажей. В романе Лужин разрабатывал шахматную защиту, которая позволила бы ему перехитрить противника. Однако, как мы знаем, она не сработала, потому что Туратти сыграл нестандартно. Но такое простое понимание слова “защита” ничего не проясняет. В романе имеется в виду, конечно, не шахматная “защита”, а “защита” психологическая: защита от грубого, пошлого, безнравственного окружения. Подобной защитой могут быть искусство, наука, спорт и т.д. У Лужина это шахматы. Так что Набоков не осуждает своего героя за его страсть к игре. В ней нет ничего безнравственного. Проблема Лужина в другом.

Многие критики отмечают наличие у Лужина некоего творческого дара. В доказательство приводятся многочисленные параллели между шахматами и музыкой, которые действительно имеют место в романе. При этом забывают, что сам Набоков видел в Лужине “бесплодность тёмного гения”. Лужин - способный средний шахматист. Он может иногда блестяще выиграть партию, творчески продумав великолепную комбинацию. И тем не менее он не гений. Он скорее Сальери, чем Моцарт, но Сальери добродушный, милый, чудаковатый. Для читателя он привлекателен не шахматными успехами, а необычным характером, оригинальностью.

“Бесплодность тёмного гения” не мешает в то же время Лужину быть страстно влюблённым в игру. По-настоящему Лужин любит только шахматы. Кроме них для него ничего не существует. А это уже патология, которая затем и переросла в психическую болезнь. В Лужине нет душевной широты, в отличие от его невесты, его не интересуют люди, у него примитивный взгляд на жизнь, несмотря на то, что по своим нравственным качествам он очень симпатичный персонаж.

“Лужина сама жизнь проглядела”, - обронил Набоков. Это правда. Конечно, только в том смысле, что Лужин не видит очарования жизни. Поэтому он проиграл, “выпал из игры”.

Лужин не в состоянии совместить в своём сознании два мира. Для него это непосильная задача: с одной стороны, игра, с другой - семейная жизнь обыкновенного человека, каким он, в сущности, и является. Нормальный, психически здоровый человек легко может совмещать множество интересов, увлечений, страстей в своей душе. Сам Набоков признавался, что в его сознании “живут” сразу несколько “реальностей”: искусство, любовь, энтомология, спорт, шахматы. Все они только способствовали физическому и душевному здоровью писателя. У Лужина же нездоровая психика, причины заболевания которой нужно искать в детстве (главная часть романа), когда его отец, глупый, недалёкий персонаж, решил во что бы то ни стало сделать из мальчика вундеркинда. С этой целью он называл сына только по фамилии, даже не задумываясь о том, что тем самым он способствует развитию замкнутости и угрюмости в мальчике.

После Лужиным стала называть его и невеста, весёлая, ироничная девушка. Шахматистов принято называть по фамилии, вот она, любя, и подсмеивается над ним.

“Более всего в шахматах меня притягивали именно ходы-ловушки, скрытые комбинации… <…> я не сомневаюсь в существовании незримых связей между некоторыми миражами моей прозы и одновременно блестящей и матовой тканью шахматных задач, сказочных загадок, каждая из которых - «плод тысячи и одной бессонной ночи»”, - утверждал писатель в одном из своих интервью. Так в чём же “сказочная загадка” романа «Защита Лужина»? Думается, что она в природе души Лужина, разгадать которую читателю не так-то просто. Самоубийство Лужина нелогично и не мотивированно. Спокойная семейная жизнь, шахматная известность, возможность развивать свои творческие способности - всё это больше похоже на счастье, а не на трагедию. Может быть, мы не знаем чего-нибудь важного о внутреннем мире Лужина или восприятие героя другими персонажами абсолютно не соответствует действительности? Это настоящая головоломка. Но в любом случае разгадать тайну самоубийства шахматиста - значит разобраться в душевной путанице Лужина, которая в романе не подлежит сомнению.

В шахматах Лужин нашёл выход в другой, более интересный и светлый мир. Игра - это его своеобразная защита от жестокого и холодного мира, который его окружает. Лужин вообще по характеру человек очень застенчивый и пугливый. Он боится всего того, что не входит в его мир, всего того, что связано с обычной, повседневной жизнью: “Птица прошумела в ветвях, и он испугался, быстро пошёл назад, прочь от реки”. В юмористическом ключе написаны многие эпизоды романа, связанные со странностями лужинского характера.

Защищая право своего героя на свой собственный внутренний мир, на свою собственную, недоступную для других реальность, Набоков в то же время показывает узкую и ограниченную жизнь шахматиста. Рациональное, интеллектуальное начало не просто доминирует в образе Лужина, оно практически полностью вытесняет начало чувственное, эмоциональное. Поэтому в романе можно встретить и авторскую иронию по отношению к Лужину, видящему в жизни лишь отражения его абстрактной шахматной реальности: “Он… думал о том, что этой липой… можно, ходом коня, взять вон тот телеграфный столб”.

Лужин мечется между желанием снова окунуться в мир шахматных сражений и невозможностью это сделать по двум причинам. Во-первых, потому, что Валентинов и всё, что с ним связано, вызывает у героя неприятные чувства и воспоминания. Лужин испытывает страх перед этим человеком, олицетворяющим для него все те злые силы, которые его преследуют в жизни. А во-вторых, потому, что он не хочет расставаться с той спокойной, размеренной жизнью, к которой привык. Лужин понимает, что любовь и игра в шахматы для него несовместимы, и если он опять начнёт играть, то тем самым разрушит своё семейное счастье. Конфликт неразрешим. С одной стороны, мир творческого шахматного воображения, без которого герой не может быть счастливым, а с другой стороны - действительность (реалистический образ Валентинова, семейная жизнь), которая не позволяет Лужину жить в мире воображения.

П еред героем возникает вопрос, что выбрать: шахматный мир или мир тихой семейной жизни? Беда Лужина в том, что оба этих мира и притягательны, и неприемлемы для него одновременно. Возможно, в этом скрывается мотив самоубийства, с точки зрения здравого смысла, разумеется, слабый. Для здорового человека это вообще не проблема, но только для здорового .

Мир шахмат притягателен тем, что в нём Лужин ощущает себя творческой личностью. Он испытывает радость игрока, придумывающего новые комбинации, хитрые манёвры и опасные ловушки. Неприемлемы же шахматы для него тем, что они не только отдаляют его от непосредственной жизни, но и причиняют вред здоровью Лужина.

Мир семейной жизни притягателен для шахматиста прежде всего спокойствием, которое обеспечивает Лужину невеста. Гроссмейстеру в этом мире хорошо, но и он оказывается неприемлем для него потому, что в этом мире Лужин лишён возможности заниматься шахматами.

Он так навсегда и остался для всех Лужиным , что и подчёркивает Набоков в последнем абзаце своей повести: “Но никакого Александра Ивановича не было”. Конечно, в первую очередь он не откликается на впервые прозвучавшее собственное имя потому, что выбросился из окна - покончил жизнь самоубийством. А вторая причина - он так и не стал Александром Ивановичем - обычным человеком, не обделённым житейскими радостями. Не смог им стать.

Противоречия, в которых запутался герой, и приводят его к трагической гибели. Лужин не смог обрести гармонию в своей душе. Жизнь поставила ему мат.

Был ли Александр Иванович?

На шахматной доске русской литературы Набоков — фигура второго ряда, если учитывать, что в первом ряду в начале любой партии стоят пешки, а за ними, во втором — более значимые господа. Для ярого почитателя этого литератора он — король или, в худшем случае, ферзь. Для ненавистника — даже не пешка, а случайно залетевшая на шахматную доску муха. Для более спокойного и трезвого оценщика Набоков — фигура между ферзём и пешкой. Вряд ли ладья, имея которую, король может поставить мат другому королю, оставшемуся в одиночестве. Но и не прямолинейный диагональный слон. Скорее всего, Набоков — конь, умеющий ходить и так, и эдак, но неукоснительно соблюдающий правило буквы Г. Или буквы L, поскольку он так много написал по-английски, а в английском алфавите буквы в виде Г нету. Равно как в русском нет L.

Сейчас даже трудно представить себе, что для русского читателя, жившего в СССР полвека тому назад, этого писателя вообще не существовало. Он был запрещён как эмигрант, как сын одного из главных организаторов и руководителей партии кадетов, враждебной большевикам, как буржуазный эстет, как человек, никогда в жизни не собиравшийся возвращаться в Россию: «какой бы жалостью душа не наполнялась, не поклонюсь, не примирюсь». А если во сне «в Россию поплывёт кровать», то сразу же — «и вот, ведут меня к оврагу, ведут к оврагу убивать».

Уже после первых публикаций Набокова, в 1923 году в секретном документе Главлита значилось: «К советской власти относится враждебно. Политически разделяет платформу правых кадетов». Подобная формулировка в те легендарные времена была столь же почти неистребима и навсегда, как татуировка.

Его принято считать благополучным литератором, но все забывают, что почти до шестидесятилетнего возраста Набоков не имел большой славы, вынужден был постоянно преподавать дабы прокормить себя, жену и сына. Лишь скандал с романом «Лолита», описывающим любовь взрослого мужчины к несовершеннолетней, что в пуританских США выглядело неприличным, привлёк к нему внимание. «Лолита» освободила своего создателя от необходимости преподавать, дала ему кислород для свободного творчества и переезда из непредсказуемой Америки в благословенную Швейцарию. Владимира Владимировича стали обильно печатать, читатели заинтересовались его остальными произведениями, денежные потоки полились на автора, свыкшегося с мыслью о том, что до конца дней он вынужден будет бояться потерять работу.

Четыре года подряд — 1963, 1964, 1965, 1966 — его выдвигали на Нобелевскую премию. Увы, безуспешно. А получивший Нобелевку Солженицын вновь пытался поднять вопрос о награждении этой премией Набокова.

При этом в СССР отношение к писателю всё ухудшалось и ухудшалось, после «Лолиты» ко всему прочему прибавилось, что он чуть ли педофил, да и нобелевские рекомендации со стороны выдворенного из советской страны автора «Архипелага ГУЛаг», лишь сгустили краски. Набокова читали только из-под полы, привозили тайком из-за бугра, передавали друг другу для прочтения на день, на два от силы. Забавно, что при этом более ходовыми и прыткими оставались Аксёнов, Войнович, тот же Солженицын и прочие реальные или надуманные борцы против советской действительности. Набоков и здесь оставался во втором ряду. Однако, опять-таки, в шахматном понимании. Активнее ходили пешки.

«Шахматы — могучее орудие интеллектуальной культуры!» «Дорогу шахматам в рабочую среду!» — под такими лозунгами, начиная с 1924 года выходил в Москве шахматный журнал «64» (количество клеток на доске). В эпоху ранней перестройки можно было на одном из очередных номеров поставить иной девиз: «Дорогу Набокову!»

Шахматное обозрение «64» возродилось в 1968 году Александром Рошалем благодаря содействию тогдашнего чемпиона мира по шахматам Тиграна Петросяна, и вот в 1986 году Рошаль решил совершить дерзкий поступок — он опубликовал всё ещё запрещённого Набокова, отрывки из романа «Защита Лужина» под тем предлогом, что в них ярко описаны тонкие нюансы шахматной игры. Вызванный в партийные верхи, главный редактор «64» именно этим предлогом и прикрывался, как щитом. Да ещё и предисловием Фазиля Искандера, где было: «пришло время печатать Набокова на родине», «гомеопатические дозы иронии и скепсиса по отношению к новой России, нещедро рассыпанные в его произведениях, не должны никого страшить» и «тоска по России, прорывающаяся в его романах, вероятно, наиболее пронзительная струя в его творчестве».

В итоге всё сошло с рук, партийные боссы ограничились только остроумным эпитетом «шахматное оборзение».

Прекрасно помню то время. Писатель Михаил Попов, с которым я вместе стал работать в журнале «Литературная учёба», буквально грипповал Набоковым, давал мне тайком читать его романы, и мы вместе с ним рыскали по московским газетным киоскам в поисках смелого номера шахматного оборзения. Но его уже растащили. Изголодавшийся народ хватал и пожирал тогда всё подряд. Это сейчас его ничем не удивишь, кроме цены.

Но вскоре можно было утешиться — сразу следом за шахматным оборзением ещё больше «оборзел» журнал «Москва». Видя, как не наказали Рошаля, тогдашний главный редактор «Москвы», замечательный русский прозаик Михаил Николаевич Алексеев, первым побежал по только что проложенной лыжне. Он опубликовал «Защиту Лужина» полностью, и Набоков, наконец-то, сделал свой ход в СССР, поставив шах загибающейся советской цензуре!

— Мы что, и «Лолиту» стерпим? — возмущались чиновники.

Спустя два года всемогущий Главлит, чудище цензурное, подал в ЦК КПСС прошение разрешить «перевести из спецфондов в общие фонды библиотек произведения авторов-эмигрантов, выехавших за рубеж в период с 1918 по 1988 год». И горбачёвский ЦК разрешил. Публикации повалили, как из рога изобилия, со временем пришлось стерпеть и «Лолиту», и читатели с удивлением не обнаружили в ней ничего порнографического, неприличного, скабрезного, наоборот, услышали гимн любви.

А тогда, в 1986 году, приходилось довольствоваться великолепным шахматным этюдом под названием «Защита Лужина». Но и это было немало. Особенно, если учесть, что именно этот роман, вышедший в Берлине в 1929 году, принёс писателю славу. Нет, конечно, не мировую, но славу хотя бы среди знатоков и истинных гурманов русской словесности. При этом и две предыдущие крупные вещи Владимира Владимировича — повесть «Машенька» и роман «Король, дама, валет» ничуть не хуже, сильные и стилистике, и в психологизме. И, тем не менее, именно «Защита Лужина».

«Номер «Современных записок» с первыми главами «Защиты Лужина» вышел в 1929 году, — писала Нина Берберова. — Я села читать эти главы, прочла их два раза. Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Всё моё поколение было оправдано».

Такого героя, как Лужин, до сих пор не было в литературе. Человек, скрывающийся от мира Божьего в мире шахмат, уничтоженный для мира суетного, в некотором роде монах шахматного монастыря. Мало того — игумен. Безумие шахматиста, всюду видящего только ходы королей, ферзей, пешек, слонов, ладей и коней: «Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырёх углах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали». Или во время разговора с невестой Лужин «сидел, опираясь на трость, и думал о том, что этой липой, стоящей на озарённом скате, можно, ходом коня, взять вон тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чём именно он сейчас говорил».

Это безумие сродни помешательству художника, видящего мир в иных формах и красках, писателя, живущего жизнью своих героев, а не своей, музыканта, который слышит мелодию там, где для всех остальных молчание или какофония.

У Лужина на протяжении всего романа даже нет имени, только условная фамилия. Он может быть Ферзеславом Шахматеевичем, Цейтнотом Рокировичем, но даже это не его сущность, и у человека, чья истинная жизнь протекает в бездонной многовариантности игры, у человека, спасающегося от всемирного потопа в ящике с шахматами, как в ветхозаветном ковчеге, не может быть имени. Оно появляется в первый и последний раз в самом финале романа и только тогда, когда Лужин погибает. Как человек-невидимка, он вновь обретает свою форму, свои очертания, свою видимость, лишь сделавшись мёртвым. И это имя нужно теперь лишь для написания его на могильной плите: «Александр Иванович Лужин».

«Он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и тёмные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним...

Дверь выбили.

— Александр Иванович, Александр Иванович! — заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было». Таковы последние слова романа «Защита Лужина».

Фирменный приём, использованный Набоковым, впоследствии применит Габриэль Гарсия Маркес в «Осени патриарха», где главный герой лишь однажды получает имя и сам заново узнаёт о нём, когда, дожив до склероза, засовывает записочки в отклеивающиеся обои и в одной из таких напоминалок читает: «Меня зовут Сакариас».

Мир старался уловить шахматомана, увести от 64-клеточного заболевания, но у него не было жизни без древней игры, в которую чем больше погружаешься, тем она становится сложнее и сильнее засасывает в себя, как в пучину. Главная и страшная тайна героя по фамилии Лужин в том, что он неизлечим, хотя и делает попытку вылечиться. Встретил женщину, на которой намеревается жениться. Вот оно, казалось бы, спасение! Но это как с пьяницей, который проклинает алкоголь, удивляется тому, что люди вообще его употребляют, но всё лишь до тех пор, пока не увидит, как заманчиво поблёскивает и побулькивает пьянящая жидкость, перетекая из горлышка бутылки в стакан.

Не решён и не может быть решённым в романе один главнейший вопрос: что было бы, если б защита чёрных от натиска белых в игре с главным соперником Лужина итальянским гроссмейстером Турати оказалась эффектной, а не ошибочной? Получил бы Лужин душевное исцеление? Возможно, да, но только до того, покуда не встретится ещё с одним соперником, способным сломать любую защиту. Всесокрушительность Турати не объяснима для Набокова, как не объяснима для него сила советской власти. Она, по его идее, не должна была восторжествовать над белогвардейской силой, но она восторжествовала.

И вот Лужин в психиатрической лечебнице Европы, из которой нет выхода, кроме как в окно, на асфальт, в небытие. Исключительно в этом небытие для несчастного Александра Ивановича спасение сразу от обоих зол — от зла мира человеческого существования и от зла мира шахмат. Зримого мира людей и незримого мира идей.

Роман «Защита Лужина» — сам по себе сложнейшая и запутанная шахматная партия с печальным финалом, с которым читателю приходится с тяжким чувством смириться, как когда тебе выносят нестерпимый приговор:

Александр Сегень

«Защита Лужина» глазами шахматиста

Во-вторых, рассуждая о шахматах в жизни и творчестве Владимира Набокова, необходимо разделить два разных вида деятельности - игру в шахматы и шахматную композицию. «Сочинение шахматных задач... с обыкновенной игрой, с борьбой на доске, связано только в том смысле, как, скажем, одинаковыми свойствами шара пользуются и жонглер... и теннисист... Характерно, что шахматные игроки мало интересуются этими изящными и причудливыми головоломками и, хотя чувствуют прелесть хитроумной задачи, совершенно неспособны задачу сочинить» . (Последнее замечание не соответствует действительности: решение задач и этюдов входит в программу обучения и подготовки к соревнованиям шахматистов любого уровня, к тому же многие выдающиеся шахматисты добивались успехов в композиции, например, Рихард Рети , о котором мы еще поговорим , сочинял этюды, ставшие классическими).

О своем увлечении композицией Набоков писал очень много, а шахматам, т.е. игре в шахматы, посвящен роман «Защита Лужина», главный герой которого - профессиональный шахматный игрок, по современной терминологии гроссмейстер элиты. В других произведениях шахматы упоминаются эпизодически, но всегда с уважением. Характерен эпизод из «Приглашения на казнь»: хотя именно палач предлагает сыграть в шахматы, играть он почти не умеет, а Цинциннат как раз умеет. Таким образом шахматы маркируются как принадлежность реального мира, мира Цинцинната .

Цель этих заметок: разобраться в шахматных реалиях «Защиты Лужина», попробовать наложить роман на реальный шахматный мир того времени, возможно, лучше представить себе Лужина в жизни и за доской, а заодно попробовать выяснить, насколько сам Набоков разбирался в игре, которую так любил. (Практически не имеет смысла вопрос, насколько сильно играл сам Набоков, хотя он и утверждал, что лет до пятидесяти был очень сильным игроком. Нельзя ничего сказать о силе игрока, никогда не участвовавшего в соревнованиях. По современным наблюдениям, максимальная сила любителя - сильный первый разряд или слабый КМС, т.е. весьма невысокая - хотя шахматист такого уровня может адекватно понять партию гроссмейстера, если она прокомментирована).

В-третьих, чтобы сразу покончить с композицией: в «Защите Лужина» она упоминается один раз. «Он сочинил несколько остроумных шахматных задач и был первым экспонентом так называемой «русской» темы». Так вот, понятия «русской темы» в шахматной композиции нет. И здесь самое время оговориться: наверное, «русскую тему» можно истолковать символически или метафорически, так же как мир шахмат у Набокова вообще принято рассматривать как метафору и искать в построении романа сходство с шахматной партией. Все это очень может быть, но сегодня наши задачи значительно скромнее - никаких интерпретаций, только «матчасть ».

В-четвертых, если отыскать прототипа Лужина пока никому не удалось (к этому мы еще вернемся), то нет ли прототипа у Турати , главного противника Лужина? Если не сам Турати , то хотя бы его шахматные характеристики вполне определенны: «этот игрок, представитель новейшего течения в шахматах, открывал партию фланговыми выступлениями, не занимая середины доски, но опаснейшим образом влияя на центр с боков». «Новейшее течение в шахматах» - вполне реальная вещь, это так называемый «гипермодернизм », революция в дебютной стратегии, имевшая место в начале ХХ века. Дань этому течению отдали многие большие шахматисты, включая Александра Алехина, изобретателя гипермодернистской Защиты Алехина. Дебют, который описывает Набоков, тоже можно идентифицировать - это Дебют Рети (с меньшей вероятностью - Дебют Нимцовича-Ларсена ). Это начало было разработано выдающимся чешским гроссмейстером Рихардом Рети , одним из сильнейших шахматистов мира в 20-е годы. Кроме дебюта бросаются в глаза похожие фамилии Рети - Турати . На этом сходство кончается, к тому же Турати - итальянец, а не чех. Стоит заметить, что среди лучших шахматистов мира того времени итальянцев не было. Но продолжим читать описание дебюта:

«Брезгуя благоразумным уютом рокировки, он стремился создать самые неожиданные, самые причудливые соотношения фигур» . Оставим на совести автора непонятное словосочетание «соотношение фигур». В Дебюте Рети (и в Дебюте Нимцовича-Ларсена ) рокировка делается в самом начале партии. Описание дебюта соответствует шахматной реальности только наполовину. К тому же в 1928 году, когда происходит действие романа, Дебют Рети уже давно не был новинкой и против него были разработаны надежные методы защиты. Здесь же стоит отметить пренебрежение Набокова шахматной терминологией, в те времена уже сложившейся - «середина» в значение «центр», «бока» в значение «фланги».

В-пятых, что мы можем узнать о жизни шахматного профессионала на примере Лужина? Чем она была наполнена, как устроена?

Кроме игры в турнирах, Лужин давал сеансы одновременной игры вслепую, «довольно дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал» .

На какие средства существовал Лужин? На что жили в то время шахматные профессионалы? Было три основных источника дохода. Турнирные призы - иногда очень значительные. Например, в 1927 на турнире в Нью-Йорке призовой фонд составил 5000 долларов (первый приз 2000 долларов). Если Лужин «входил в разряд лучших международных игроков» , то он, безусловно, мог рассчитывать на призы (пусть и более скромные, чем в Нью-Йорке) в большинстве турниров, в которых участвовал. Но это не надежный источник дохода, приз еще надо выиграть. Далее: шахматная литература и журналистика. Почти все ведущие шахматисты оставили солидное литературное наследие, они вели шахматные разделы в журналах, комментировали свои и чужие партии, вели репортажи с международных турниров. А также писали учебники, выпускали сборники прокомментированных партий. И здесь бросается в глаза поразительный факт: Лужин не занимался ничем подобным! Только в период жениховства он упоминает, что ему где-то предложили вести «шахматный отдел» - но до этого он не писал шахматных книг и не сотрудничал с журналами (или автор об этом умолчал). И, наконец, публичные выступления: лекции и сеансы одновременной игры (как тут не вспомнить Остапа Бендера ! - действие романа Ильфа и Петрова происходит на год-два раньше) . И, конечно, лучше всего оплачивалась игра вслепую. При такой игре шахматист не видит шахматной доски, ему просто сообщают ходы противника, свой ответ он сообщает посреднику, который воспроизводит ход на доске. Это значит, что человек должен помнить десятки постоянно меняющихся позиций и находить правильные ходы! Не мудрено, что это производило сильное впечатление на публику и хорошо оплачивалось. И Лужин зарабатывал на хлеб именно таким образом.

Набоков, видимо, хорошо представлял всю неустроенность и ненадежность такой жизни. По завершении карьеры Лужин остался практически без средств. Косвенно о небольших доходах шахматистов свидетельствует то, что Валентинов оставил Лужина, когда тот вышел из вундеркиндского возраста. Это стало невыгодно - ведущие шахматисты не имели импрессарио . Только редкие баловни судьбы вроде Капабланки могли себе позволить не думать о деньгах - а сколько крупных шахматистов умирало в нищете!

Набоков относительно верно знал количество партий, которые можно играть одновременно. «Так он играл против пятнадцати, двадцати, тридцати игроков...» Только тридцать - перебор, даже переборчик . На тридцати досках тогда не играл никто, рекорд принадлежал уже упомянутому Рихарду Рети - 29 партий одновременно, но это был рекорд, а Лужин не рекордсмен. Через пять лет после «Защиты Лужина» этот рекорд побил Алехин, сыграв на тридцати двух досках.

В-шестых, кроме участия в турнирах, шахматист должен работать, заниматься, изучать дебютные новинки, изучать партии конкурентов. Лужин тоже работал - «по вечерам, после ужина, до поздней ночи», и вместе с его невестой мы можем подсмотреть через окно, как это происходит, и узнать, что он «сидит за пустой шахматной доской» . Тоже, наверное, очень символично, вполне согласуется с «призрачностью» шахматного искусства. К тому же шахматист такого класса при необходимости может анализировать позицию в уме. Но, разумеется, никто так не работает, это утомительно и не рационально. В докомпьютерную эпоху шахматисты работали за доской (или сразу за двумя досками), передвигая фигуры - это дома или в гостинице, а в походных условиях пользовались карманными шахматами, вроде тех, что Лужин нашел за подкладкой старого пиджака.

В-седьмых, у Лужина были перспективы: он был «кандидатом, среди пяти-шести других, на звание чемпиона мира» .И «если он выиграет турнир в Берлине, то вызовет чемпиона мира» . Это требует небольшого комментария.

Только после второй мировой войны появилась стройная система борьбы за шахматную корону. Чтобы получить право сыграть матч на первенство мира, т.е. матч с чемпионом, стало необходимо пройти через сито отборочных соревнований. До этого формально любой шахматист мог бросить вызов чемпиону и, выиграв матч, стать новым чемпионом мира. Было два условия. Первое: ряд побед в крупных турнирах, длительное пребывание в шахматной элите давало моральное право претендовать на такой матч. Требование никак не формализовано - сколько турниров нужно выиграть, насколько стабильны должны быть успехи, определялось корпоративным общественным мнением, чем-то вроде неформального рейтинга . Иногда победа в одном, исключительно сильном турнире, делала игрока реальным претендентом на мировое первенство. С этой точки зрения Лужин, возможно, действительно мог рассчитывать, что чемпион мира примет его вызов, если он выиграет очередной турнир. Второе условие, о котором знали шахматисты, но обычно не знала публика, гораздо сложнее - претендент должен был обеспечить призовой фонд, огромную по тем временам сумму в 10000 долларов. Условие введено и юридически закреплено Капабланкой и получило название «золотого вала», которым чемпион защищал свое звание. Конечно, первое и второе условие отчасти связаны - меценаты обращали внимание на турнирные результаты, но поиск меценатов и переговоры с ними - отдельный вид деятельности, в котором Лужин не замечен. Возможно, Набоков не знал о «золотом вале».

В-восьмых, Набоков пространно описывает решающую партию Турати - Лужин. Как это ни странно, предпринимались попытки не только сказать что-то об этой партии, но даже найти ее прототип в шахматной классике. Разумеется, эти попытки потерпели неудачу, потому что по описанию сказать о партии Турати - Лужин нельзя ничего, кроме того, что противники разменяли по одной пешке и еще по какой-то одной фигуре. «Затем, ни с того, ни с сего, нежно запела струна. Это одна из сил Турати заняла диагональную линию». «Трубными голосами перекликались несколько раз крупнейшие на доске силы». «В упоительных и ужасных дебрях бродила мысль Лужина...» - и т. д. Такие описания могут создать у читателя представление о высоком накале борьбы, могут поддержать сквозную в романе музыкальную метафору, но никаких - буквально никаких! - шахматных сведений они не содержат. Даже не названо ни одной фигуры! Конечно, трудно рассказать словами шахматную партию, но дать общее представление о характере борьбы вполне возможно. Да что там шахматная партия! Еще живы люди, которые помнят радиорепортажи с футбольных матчей в дотелевизионную эпоху, когда комментатору удавалось воссоздать картину игры в режиме реального времени. Дело не в реальных сложностях описания: шахматная партия в «Защите Лужина» - это шахматная партия вообще, никаких особых примет у нее нет.

В-девятых... в-девятых - это практически все! Других шахматных реалий в романе нет. Писательский труд отца Лужина описан подробнее и конкретнее, чем жизнь Лужина-шахматиста; даже рисование акварелью изображено нагляднее и любовнее, чем игра в шахматы. Может быть, стоит поискать неочевидные реалии? Например, имеются второстепенные партнеры Лужина. Вдруг кого-то из них удастся идентифицировать? Чаще всего они обозначены только национальностью, а если сведения становятся подробнее, сразу обнаруживается, что персонаж вымышлен, например: «Турниры после войны стали учащаться. Он играл в Манчестере, где дряхлый чемпион Англии, после двух дней борьбы, форсировал ничью...» Чемпионом Англии в послевоенные годы был Фредерик Ейтс , 1884 года рождения (т. е. «дряхлому чемпиону» после войны не было сорока).

Мистификация? Шутка? Шуток, ловушек и мистификаций в романах Набокова множество. Но мистификация мистификации рознь. Одно дело, когда, скажем, герой «Дара» описывает, как его отец в одном из своих странствий «оказался в основании радуги». Это красиво, это запоминается - даже когда догадаешься, что радуга - чисто оптическое явление и «основания» у нее просто нет. Такую ловушку вспоминаешь с благодарностью, косвенно связывая с «основанием радуги» в ирландских сказках. А вот пример шахматной ловушки, один из шахматных сонетов:

В ходах ладьи - ямбический размер,

в ходах слона - анапест. Полу-танец,

полу-расчет - вот шахматы. От пьяниц

в кофейне шум, от дыма воздух сер.

Там Филидор сражался и Дюсер ,

теперь сидят бровастый злой испанец

и гном в очках. Ложится странный глянец

на жилы рук, а взгляд - как у химер.

Вперед ладья пошла стопами ямба,

потом опять - раздумие : «Карамба ,

сдавайтесь же!» Но медлит тихий гном.

И вот толкнув ногтями цвета иода

фигуру. Так! Он жертвует слоном:

волшебный шах и мат в четыре хода.

Здесь описано знаменитое парижское кафе «Режанс », главная арена шахматных баталий в Х VIII веке, когда Париж был шахматной столицей мира. А кто такие Филидор и Дюсер ? Филидор (1726 - 1795) - один из величайших игроков в шахматной истории (в «Защите Лужина» он упомянут вскользь), его слава связана именно с кафе «Режанс », здесь все в порядке. А вот шахматиста Дюсера не было, во всяком случае сколько-нибудь известного. Эта хитрость совсем иного рода - автор просто рассчитывает на некомпетентного читателя, который поверит ему на слово, и вставляет вымышленную фамилию туда, куда вставить реальную не позволяют требования рифмовки.

В-десятых, наконец, Лужин. Давно прекратились попытки отыскать прототип Лужина, более-менее устоялось мнение, что это - вымышленный собирательный образ шахматиста. Вымышленный - бесспорно, а собирательный - вряд ли. Можно говорить о том, что карьера вундеркинда Лужина напоминает блестящий взлет юного Алехина, но взрослый Лужин не похож ни на кого ни одной чертой, кроме «ненормальности». По словам самого Набокова: «разве не нормально, что игрок в шахматы не нормален. Это в порядке вещей» . И в самом деле, шахматы - трагический вид деятельности, в котором высокие достижения сопряжены с высокими психическими рисками. Тяжелые психические болезни погубили первого чемпиона мира Вильгельма Стейница (1836 - 1900), «некоронованного короля» Пола Морфи (1837 - 1884), претендентов на высший титул Акибу Рубинштейна (1882 - 1961) и Гарри Пильсбери (1872 - 1906) и многих других выдающихся шахматистов. Но все они до заболевания были вполне адекватными, социально полноценными людьми. Ничего подобного лужинской «ненормальности» ни у кого из известных шахматистов не было . Не было - когда писался роман. Может быть, из шахматных гениев ближе всех Лужину с точки зрения социальной неадекватности чемпион мира 1972 г. Роберт Фишер, родившийся через 13 лет после написания романа. Сам Набоков отрицал это сходство, но даже то, что у Набокова о нем спрашивали

Владимир Набоков

Вялость и апатия – ещё не приговор человеку. Возможно он просто, бодрствуя, спит. Точно так же до поры до времени обнаруживает некоторую вялость мужское достоинство, ещё не увидевшее предмет своей страсти. Вялость натуры преходяща, если человеку удается найти настоящее увлечение, сферу приложения своих дремлющих сил. Очевидно, так и произошло с героем романа выдающегося русского писателя Владимира Набокова «Защита Лужина». В нём мы обнаруживаем своего рода шахматный аутизм – однобокую сосредоточенность на одном занятии. Впрочем, конечно, Лужин – никакой не аутист, в узком, медицинском смысле этого слова. Просто страсть к шахматной игре, внезапно возникнув, подавила в нём все прочие стремления. И главная проблема Лужина оказалась в том, что большие шахматы требуют полной самоотдачи, до самозабвения, а юный Лужин по своему развитию напоминал Фонвизинского недоросля. Детская недоразвитость Лужина видна даже по его корявой речи; человек с богатым внутренним миром и говорит, как правило, прекрасно! Внутренний мир Лужина ужасающе беден, и поэтому ему не на чем отдохнуть после изнурительных шахматных баталий. Он больше просто ничего не умеет, и даже случайная встреча с женщиной, которая его полюбила, не смогла уравновесить этот односторонний крен в сторону шахмат. Фишер, про которого говорили примерно то же, что и про набоковского Лужина, всё-таки знал хотя бы несколько иностранных языков. Фишер – это «прототип» Лужина из будущего. Чтобы не свихнуться, Фишер много скандалил, и это вносило некоторое разнообразие в жизнь шахматного фанатика. Лужин, конечно, не Фишер. Он мягче, спокойнее и… беспомощнее. Вот эта беспомощность героя, в сочетании с его гениальностью, и придаёт набоковскому роману драматическую лиричность.

«Контраст! Всегда – контраст!» – любил говорить о своём творческом кредо пианист Владимир Горовиц. Вот и его тёзка Набоков, контрастируя, рисует нам портрет одинокого гения. Набоков придумал очень интересный сюжет. В детстве Лужин никакими дарованиями не обладал; скорее, это был двоечник и аутсайдер. Будущий шахматист вырастал без матери, и поэтому им никто особо не занимался. Однажды случайно мальчику показали, как играть в шахматы, и вдруг оказалось, что именно к этой игре (а шахматы в конце ХIХ века не имели той популярности, которую они имеют сегодня) у него необычайные способности. А ведь Лужин мог и не обнаружить свой талант! Он увлёкся шахматами совершенно случайно, и очень быстро игра эта приобрела у него масштабы подлинной страсти. Он полюбил шахматы так, как один раз в жизни любят женщину – безнадежно и фатально, всеми силами души. Его нищая душа в шахматах преображалась и становилась сказочно богатой. Он проигрывал партии в воображении, легко играл, не глядя на доску, со многими противниками. В шахматах это был Тесей, каждый раз успешно преодолевавший лабиринт. Но Минотавр, в виде помутнения рассудка, уже гнездился в нём самом. Защита Лужина (с маленькой буквы, как чисто шахматный дебют) перерастает в романе Набокова в Защиту – поиск спасения души от происков внешнего мира. Недавно я вновь перечитывал роман, но так и не смог обнаружить момент начала сумасшествия героя. Настолько всё необъяснимо и загадочно. Вот, мы видим, у него ещё нормальная реакция на окружающий мир, но что-то в подсознании уже начало свою разрушительную работу.

Я думаю, пушкинский посыл «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон… быть может, всех ничтожней он» применим не только к поэтам и поэзии. Любой гений в чём-то велик, а в чём-то ущербен, порой – ущербен во всём, кроме предмета своей гениальности. Впрочем, узкопрофильные гении встречаются довольно редко. Есть же, например, Леонардо да Винчи – полная противоположность по отношению к набоковскому герою. Даже среди шахматистов люди, подобные Лужину, встречаются крайне редко. Среди чемпионов мира по шахматам больше людей разносторонних, вроде того же Гарри Каспарова. Но большая литература часто интересуется не типажами, а как раз исключениями из правил. Когда я перечитываю роман Набокова «Защита Лужина», я не могу скрыть своего восхищения мастерством прославленного писателя. Какая тонкая работа! Надо отметить, что Набоков был не только известным энтомологом (о чём знают все), но и достаточно сильно сам играл в шахматы. Поэтому шахматная тема в его творчестве вовсе не случайна. Современные шахматы – точная игра с математическим уклоном, где большинство современных дебютов исследованы до 20-го хода. Но Набоков застал ещё романтическую эпоху шахмат, где было много творчества и неизведанных троп. Романтическое восприятие шахмат Александром Лужиным – для него словно «луч света в тёмном царстве» окружающего мира. Эта древняя игра у Набокова – немножко не от мира сего, как и сам гроссмейстер Лужин. Владимир Набоков рисует сумасшествие своего героя как… поиск защиты против козней современного мира. Этот мотив – «выйти из игры», чтобы спастись, встречается ещё у Достоевского. Но «двойной» мир Набокова впечатляет нас не меньше. Набоков всё время ведёт Лужина по тонкой грани между реальным и потусторонним миром, и порой непонятно, где шахматные фигуры, а где – настоящие люди из плоти и крови. Великолепна концовка романа. «Он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним. Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» – заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не было». Выпрыгнув из окна, Лужин исчезает в лабиринтах своих шахматных партий. И подобный уход героя из реальности в метафизику характерен для романов Владимира Набокова.

Советский Союз моего детства буквально бредил шахматами. Шахматы были не менее популярны, нежели футбол или хоккей. Играешь в шахматы – значит, ты весьма умён! В общем, заниматься шахматами было престижно. Это безумие началось ещё с Алехина и Ботвинника и достигло своего апогея в середине восьмидесятых годов во время противостояния Карпова с Каспаровым. Примерно в это же время к нам начали возвращаться из долгого забытья романы и стихи Владимира Набокова. Я думаю, автор даже не предполагал, на какую благодатную почву ляжет его шахматный роман на исторической родине. В детстве я много играл в шахматы, побеждал перворазрядников, но быстро понял, что это – не моё. Для того, чтобы хорошо играть в шахматы, необходим целый спектр разнообразных качеств. Например, нужны чисто математические способности, умение просчитывать ходы. На несколько ходов вперёд – и за себя, и за своего противника. Необходимо уметь за доской предельно концентрироваться, и защищаться, и нападать. Игра является своеобразной моделью «большого» мира. Мы, люди – тоже шахматные фигуры на доске мира. Взялся – ходи! Родился – животвори, священнодействуй! Мы берём в руки различные фигуры и пешки – с одной стороны. С другой, кто-то более сильный может взять нас сверху – и нами же сделать свой ход. Ход, который для нас может оказаться фатальным.

Владимир Набоков мыслил небанально, и это особенно заметно, если сравнивать роман с его англо-французской экранизацией «по мотивам». В романе нет злодея – в фильме он появляется; в фильме концовку немного переиграли, наивно полагая, что можно запросто «улучшить» выдающееся произведения великого писателя. Конечно, самоубийство главного героя – не самая выигрышная концовка для широкого зрителя или читателя. Но Набоков, к его чести, не думает о «презренной пользе». Ничего не удалось довести до конца герою, кроме сведения счётов с жизнью. Но роман как художественное произведение – прекрасен! Самоубийство по-набоковски решительно завершает партию Лужина с Турати. Оно парадоксально, это самоубийство, поскольку является лишь частью игры, а не отчаянным поступком. Лужин просто заблудился между фантазией и реальностью, и неожиданная мания преследования сыграла с ним злую шутку. Как в хорошей пьесе бывает театр в театре, так у Набокова в «Защите Лужина» мы сталкиваемся с игрой в Игре. Может быть, поэтому для тех, кто хоть раз в жизни разворачивал доску и брал в руки шахматные фигурки, «Защита Лужина» – больше, чем роман. Суета сует, доминирующая в жизни, побеждается тонким расчётом, бесстрашием и красотой явленных миру комбинаций. Гениальность этого набоковского романа заключается в том, что он одинаково успешен на разных уровнях понимания. Например, человек, хорошо играющий в шахматы, найдёт в нём много чисто шахматных аллюзий. Но и читатель, никогда шахматы в руки не бравший, тоже разочарован не будет, поскольку «Защита Лужина» – это в любом случае блестящая русская проза, с кем ни сравнивай, хоть с Толстым, хоть с Тургеневым, хоть с Буниным. Набоков-художник не уступит как мастер слова ни одному из наших великих писателей.